Не убий: Сборник рассказов [Собрание рассказов. Том II] - Магнусгофская Елизавета Августовна

Я узнала о своей ошибке из газет. И думала, что сойду с ума. Ведь я хотела убить ее, а наоборот — помогла вашему счастью… Теперь не оставалось препятствий вашему браку с ней…

Но когда я узнала об аресте Ольги — о, как я торжествовала тогда!.. Месть оказалась слаще, чем я думала… Видеть ее, облитую грязью! Наслаждаться мыслью, что и вы верите в ее вину!..

Я ждала дня, когда суд вынесет обвинительный приговор. Я каждый день читала газеты… Тогда я хотела прийти к вам прежней Лоттхен и сказать:

— У детей ваших нет матери… Они привязаны ко мне… Я заменю им мать… Мне ничего не надо… Я хочу быть только близ вас и ваших детей…

Вы ведь не могли знать, что прежняя Лоттхен умерла в ту ночь, когда она узнала первые ласки…

Я заболела. Была долго больна. Хозяева положили меня сюда, заплатили за комнату — и забыли… Навещали очень редко… Иногда присылали что-нибудь…

Я лежала дни и ночи, мечтая о своем выздоровлении… Но вот, видно, не судьба…

Угрызений совести у меня не было: ведь я же не хотела убивать Татьяну Ивановну, она хорошо относилась ко мне… Ну, а для нее так лучше: больные в тягость себе и другим…

И только вчера вечером охватил меня ужас. Я уже говорила: увидела смерть. Умираю… Зачем? — Жалко. А впрочем, может быть, так лучше… Нажмите кнопку… Пусть придут свидетели… Можете предъявить завтра на суде… Не знаю, буду ли я завтра еще жива. Я не хотела бы дожить до ее освобождения. Что же не идет сиделка? Звоните еще!

А вы думаете, что будете с ней счастливы?

Ну, ее освободят, вы женитесь на ней, уедете куда-нибудь, где не знают о процессе… Но разве же вы забудете эти сомнения, эту грязь, что осела на вашей любви? А она — разве она забудет, что и вы поверили?.. Отвернулись от нее, как все? — Никогда…

Вы видите, я все-таки отомстила…

ДУРНОЙ ГЛАЗ

— Да где это ты, матушка моя, пропала? Неужели всенощная тянулась до десяти часов?

Девушка молчала, виновато опустив в землю глаза. Руки ее, теребившие носовой платок, выдавали сильное волнение.

— Да нет, Анна Павловна, всенощная кончилась раньше, — затараторила благообразная старушка в темном платке, — а вот с Катенькой неладное приключилось. Побледнела это она в церкви, гляжу я, думаю: вот-вот упадет… Я вывела ее посидеть в притвор. Ну, а как пошли люди-то из церкви, я побоялась идти с ней, чтобы не затолкали. Ну, так мы и переждали, пока все разошлись, и пошли тихонечко.

— Что это с тобой, Катенька? — меняя тон, спросила мать, вглядываясь в бледное лицо девушки.

— Лихорадит, мамаша, — нехотя отозвалась та, и снова передернула ее дрожь.

— Простудилась, видно, как намедни от тетки под проливным дождем возвращалась. Ну, иди, Господь с тобою… — Мать перекрестила девушку широким крестом. — Ерофеевна принесет тебе чаю с малиной.

В спальне полутемно. Душно. Пахнет не то мятой, не то ромашкой. Катерина сидит в одной рубашке на постели и, покачиваясь со стороны на сторону, как человек, у которого что-нибудь болит, смотрит в одну точку.

— Легла бы, Катюша, что так сидеть, — говорит Ерофеевна.

— Нет, я не хочу спать… Мне страшно, Ерофеевна…

— Ну, чего же, ласточка моя, ведь слышала ты: все будет хорошо.

— Страшно, очень страшно… Ерофеевна, разве же это правда, что, ежели желать человеку зла — то исполнится?..

— Конечно… Сама знаешь, если молиться за кого, желать добра, благословлять, — то Бог услышит и пошлет по молитве. То же и зло: если пожелать кому, да как следует — сбудется, беспременно сбудется…

— А ежели человек ни в чем не повинный?

— А это уже все равно: проклятие, как и благословение — оно слепое, кому послано, к тому и прицепится…

Наступило молчание. Где-то, на другом конце дома, гулко и протяжно пробило одиннадцать часов.

— Ерофеевна!

— Что, милая?

— А ведь это — большой грех… желать человеку зла? Ведь Бог накажет за это?

— Не накажет тебя, голубушка моя. Ты ведь чистая. А грех твой я на себя возьму… Вот, даст Бог, поправлюсь ногами, пойду на богомолье, в Киев — все грехи заодно замолю… А ты бы легла, право, а то, неровен час, мамаша зайдет — еще не поздно…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Девушка послушно легла, но сна не было ни в одном глазу. И настойчиво вспоминалась все одна и та же картина.

Темная, мрачная комната, освещенная одной свечой. Какая-то странная жаровня с потрескивающими угольками. На огне — черный котелок. Свет падает на лежащее в воде кольцо, и красный его рубин кровавым глазом смотрит в темноту. Наклонившись над котелком, шепчет какие-то зловещие слова отвратительная, растрепанная старуха.

— Смотри теперь в воду, девушка, видишь?

— Ничего не вижу.

— Смотри еще, смотри…

Старухины слова так и режут ухо.

— Ну?

— Не вижу, не вижу…

Старуха проводит беззвучным кошачьим жестом по ее черным волосам. Катерина устало закрывает глаза. Наступает тишина, нарушаемая только потрескиванием углей и шипением воды.

— Открой глаза! — приказывает старуха.

Опущенные веки поднимаются и широко открытые зрачки смотрят прямо в воду.

— Видишь?

— Вижу, вижу… Это ведь я, как в зеркале… Я сижу у окна. Темно. Сегодня обещал придти Ваня. Ерофеевна — слышишь — он уже свистит. Ерофеевна, да бери же скорей ключ от калитки… Боже мой, какая она копунья… Да не забудь привязать Барбоску, а то помнишь, как он напугал нас в прошлый раз. Барбоска, Барбоска!.. Ну, Ерофеевна, возьми же его!.. Ваня, милый… Нет, не надо… Я сама сойду сейчас в сад, ведь тепло… Милый, как долго ты заставил себя ждать!..

Старуха проводит рукой над водою.

— Ваня, где же ты? Ваня!.. Ах, вот он… Какой бледный и грустный… Что с тобой? Или нет, молчи, я знаю… Завтра твоя свадьба… Ах, Ваня, Ваня… Если бы ты любил меня, не побоялся бы ослушаться отца… Видно, тебе его деньги дороже, чем моя любовь… Боишься — лишит наследства…. Говоришь — будешь всю жизнь любить меня… Неправда, скоро разлюбишь… Разве можно не любить жену-красавицу? Ваня, разве же я хуже ее? Разве мои черные глаза не ярче ее тусклых очей? Разве мои руки не белее ее рук? Разве мои черные косы не прекрасней ее бесцветных волос?..

И снова проводит старуха костлявой рукой над котлом. Сдвинулись черные брови. Злой огонь загорается в широко открытых очах девушки.

— Подлая разлучница!.. Что смотришь на меня, улыбаешься? Думаешь — он будет любить тебя? Никогда, никогда… Как же я ненавижу твои голубые глаза, твои красивые плечи!.. Будь ты проклята!..

Криком вырывается это у Катерины… Рука поднята, словно хочет нанести удар врагу.

— Тише, тише! Рано еще, девушка, заносить руку, — невозмутимо говорит старуха. Катерина снова закрывает глаза. В жуткой комнате молчание. Ерофеевна с беспокойством смотрит на бледное лицо девушки.

— Где я? Ерофеевна, ты здесь?

— Здесь, здесь, ласточка моя… Напугала ты нас всех, как крикнула на Надьку.

— Бабушка, — хватает Катерина костлявую, сморщенную руку, — изведи ты ее!.. Все отдам я тебе, что имею!.. Денег нет у меня, мамаша не дает… Но у меня есть бриллиантовые серьги, есть дорогой перстень, жемчужное ожерелье. Я все отдам тебе… Изведи только ее, подлую!..

Алчностью загораются маленькие старухины глазки.

— Я могу дать тебе зелья, — шепчет еле слышно она, — подмешай в питье — в три дня сгорит…

— Нет, нет, не хочу я этого, бабушка… За это на каторгу идут.

Усмехается бабка. И от улыбки — еще отвратительней ее лицо.

— За Камалкино зелье еще никто на каторгу не пошел. Ну, коли ты трусиха, мы иначе сделать можем… И не я сделаю — сама сделаешь… Ты ненавидишь ее, отвечай?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Ненавижу, бабушка.

— Желаешь ей погибели?

— О, еще как! — глаза Катерины сверкнули злобой.

— Ну, вот и желай. Желай каждый час, каждую минуту. Проснешься ночью — вспомни ее недобрым словом. Как закричала ты давеча: «Будь проклята», — так и кричи каждый час твоей жизни… Злые глаза у тебя, девушка, — живо изведешь супротивницу…